Было все всерьез: языковые курсы в районе трех вокзалов, переезд в Америку, «Yesterday» в русском ресторане. А потом Михаил Шуфутинский вернулся в Россию — и стал сначала звездой, а затем и человеком-мемом. Мы поговорили с певцом об опыте изучения английского, жизни в Нью-Йорке и отношении к третьему сентября.
«Зачем им слушать меня, если они могут послушать Рика Росса или Барри Уайта?»
— Вы скоро выпускаете новый альбом. Что нового в нем будет, может быть, песни на английском?
— Нет, мой язык leaves a lot to be desired — оставляет желать лучшего. Он у меня разговорный, в плохом смысле слова, такой street english, который я получил в Нью-Йорке. Кроме того, я говорю по-английски и подсознательно перевожу на русский. А для того чтобы петь по-английски, нужно быть носителем языка. Произношение у меня не такое, как хотелось бы, да и люди мои, моя аудитория, от меня этого не ждут.
— Представляете, как они удивились бы.
— Они бы не удивились, они бы обплевались. Для них это была бы совершенно ненужная музыка. Зачем им слушать меня, если они могут послушать Рика Росса или Барри Уайта? Я по-английски не пою, потому что думаю-то я по-русски, а петь надо о том, о чем ты думаешь.
Мой альбом будет отчасти ретроспективный — появилось несколько песен, которые в разное время я записал в студии, но не пел на концертах. В концерте же идут в основном песни «крупного помола» — те, которые люди уже 150 раз слышали по радио, в машине, в наушниках в метро, то есть узнали и полюбили. Поставить новую песню в концерт сложно — перед ней и после я должен сделать что-то такое, что меня реабилитирует перед зрителями. Таких песен у меня набралось достаточно, и я решил, что их можно объединить в один альбом. Есть еще несколько новинок, сейчас их записываю. Из совсем недавнего будет дуэт с рэпером ST — «Счастье любит тишину». По-моему, получилось симпатично. За первые две недели клип набрал больше миллиона просмотров на ютубе.
— В 1981 году вы ехали в Нью-Йорк зная английский или, как у Довлатова, осваивали уже на Брайтоне — «вам послайсить или писом завернуть»?
— Я даже этой фразы не знал, потому что для того, чтобы ее произнести, надо знать хотя бы какое-то количество слов. Перед отъездом я два месяца ходил в Москве на «курсы с погружением». Это выглядело так: наша преподавательница жила в районе трех вокзалов, и к ней в квартиру приходили мы, ученики, семь или восемь человек. На занятиях говорили только по-английски. Снимаешь одежду, обувь, заходишь — все, дальше по-русски не звучало ни слова, и никто ничего никому не объяснял. Все люди были на начальной стадии изучения языка, но разного все-таки уровня и из разных, скажем так, социальных слоев.
А ведь что такое английский язык? Ты можешь им овладеть настолько хорошо, насколько хорошо ты знаешь родной язык. Лучше твоего русского твой английский никогда не станет. Так вот, русский в нашей группе у всех был разный, поэтому занятия кому-то больше дали, кому-то — меньше. У меня хорошая музыкальная память и слух, поэтому некоторые вещи я запоминал фонетически. Помню, преподаватель мне говорила: вот вы музыкой занимаетесь, and it’s your essence. Это моя эссенция внутренняя! Такие фразы я запоминал. Кроме того, в юности я увлекался западной музыкой, слушал The Beatles и другие группы. I love you more than I can say — запомнил фразу в какой-то песне и потом применял. Например, пришел куда-то, со мной разговаривают, и я отвечаю: «I like it much more than I can say».
Когда мы приехали в Америку, все началось снова: советский птичий язык, который я два месяца учил на курсах, в Нью-Йорке оказался неприменим. «Хэй, мэн, хаую дуя!» Разве это похоже на «Hey, man, how are you doing»? Я ничего не понимал.
— Вы говорили в интервью, что как только у вас появилась возможность отказаться от помощи, положенной «новым американцам», вы тут же перестали получать продуктовые карточки. Вас начали там узнавать, и это бесило?
— Не то чтобы у меня появилась возможность — она никогда и не появлялась. Ну, кто будет отказываться, когда тебе помогают? Foodstamps на 220 долларов в месяц были нам очень полезны: в те времена можно было прийти в супермаркет, загрузить себе большую тележку продуктов, да еще и коньячка бутылочку и заплатить за все это 80 долларов.
Обычно талоны присылали по почте, но однажды я пришел в Social Security Office, чтобы получить их лично. Я уже полгода играл в ресторане «Русская изба», меня многие знали, и я многих знал. Пришел и увидел знакомого человека, у которого свой мебельный склад, у другого — свой автосервис. И вот они сидят в очереди за этими фудстемпами. Мне стало неудобно, и я подумал, что не буду забирать деньги у этой страны, где действительно есть бедные люди, которым помощь нужнее. Лучше поднапрягусь и смогу обойтись без этого. Ну, и обошелся.
«Ай нид мюу-у-у. Не мууу, а мююуууу»
— Что вы пели тогда, в «Русской избе» на Брайтоне?
— Всё: какие-то еврейские песни на языке, которого я не знаю, «Yesterday», «Я так хочу, чтобы лето не кончалось» Пугачевой — мне могли заказать любую песню, которая осталась в памяти из советского коллективного прошлого.
— А что вам нравилось петь самому?
— Ничего. Я вообще петь не люблю.
— Как это?
— Ну, мне не нравится, как я это делаю. Голос — мой инструмент, которым я владею в известной степени. Я, понятно, довожу песню до того уровня, когда меня это исполнение уже не раздражает. Но чтобы сказать: ох, я всегда так хотел петь — нет, такого не было. Когда мы пацанами играли рок-н-ролл или джаз, мне нравились какие-то песни, но петь их я не мог, не хотел и никогда не представлял, что буду.
— Вам нравился Нью-Йорк 80-х?
— Меня там ничего не раздражало. Это было удивительно. Я ездил на курсы английского из Бруклина на Манхэттен, на метро. Некоторые говорили: «О, сабвэй — это ужасно!». А мне нравилось — это же артерия города, без которой его невозможно представить. А то, что там можно встретить как почтенно выглядящего бизнесмена в очках, так и попрошайку или человека, который мочится прямо на пути, — ну, это Нью-Йорк. Не Лос-Анджелес, не Чикаго, не Лондон, не Париж.
Он ни на что не похож, он unique. Мой старший сын Дэвид, саундпродюсер, который работает в Голливуде, говорит про Нью-Йорк так: «Здесь можно жить только в трех случаях: сумасшедшие деньги, сумасшедшая любовь или если нет другого выхода». Мы прожили там пять или шесть лет — и в целом я с сыном согласен.
— Сложно было без языка?
— Мне кажется, люди всегда могут объяснить друг другу что-то, если захотят. С нами приехал один человек, который совсем не говорил по-английски, но все время придумывал какие-то штуки. Например, однажды мы пришли в лавку за мясом — у этого парня родился ребенок, и нужна была парная телятина. Не говядина, а именно телятина. Вот как объяснить это мяснику? Слова veal мы не знали. И вот он говорит: «Ай нид мюу-у-у. Не мууу, а мююуууу». То есть маленькая такая коровка (смеется). И мясник его понял!
— В Лос-Анджелесе вы изучали film scoring, но композитором в кино не стали. Почему?
— Я же музыкант с фундаментальным образованием — мне было интересно понять то, чего я до этого никогда не пробовал. К тому же преподавал Дан Рэй — один из крупнейших композиторов для сериалов. Дан был тогда уже пожилой, но по утрам, часов в шесть, выходил на пробежку — он жил в Санта-Монике, бегал вдоль океана, а в семь утра завтракал и встречался со студентами.
Однажды я пришел к нему на такую аудиенцию, показал свои диски — в 1987–1988 годах я еще не приехал в Советский Союз, но мои пластинки там уже вышли. Дан Рэй спросил: «А тебя знают в той стране? Это слушают, любят?». Я ответил, что да. И он сказал: «В Голливуде 35 000 кинокомпозиторов — и это только те, кто зарегистрировался в профсоюзе. Хочешь быть тридцать пять тысяч первым, но зачем? Тебя ведь уже любят — вот и развивай это».
Как в песне: если в мелодии есть какой-то «крючок», hook, который нравится зрителю — можно повторять его два, три раза, чтобы это потом напоминало о песне. «Используй этот “хук” по максимуму, а потом поймешь, что тебе делать дальше». Он был мудрым человеком: я бы мог до сих пор сидеть и писать музыку для кино в своем подвале и прятать ноты в ящик.
«Ребята, это же депрессуха. Как можно на свадьбе петь эту песню?!»
— Давайте о крючках, о «Третьем сентября». В какой момент вы поняли, что стали кумиром не только для своей верной аудитории, а вообще для всех: от студенток и домохозяек до молодых стендап-комиков?
— Я до сих пор не осознаю, почему это произошло. Песня мне понравилась сразу, это было в 1993 году, и по тем временам она была написана достаточно современным языком, но… на концертах я ее не пел. То, что песня появилась, не означает, что она станет любимой быстро: она должна созреть и люди должны «дозреть» — послушать столько раз, чтобы она стала частью их жизни. Как минимум десять лет ее не было нигде: ее даже по радио не крутили. По телевизору я ее первый раз спел в 1994 году, на «Песне года», а второй — года два назад, когда она уже стала таким массовым хитом.
— Не просто хитом. Сейчас третье сентября — это праздник, который по популярности приближается к Рождеству.
— А что вас в ней так зацепило?
— Мне кажется, то, что вы поете о грустном так, что понимаешь: в конце все равно все будет хорошо. Это же ситуация, близкая всем. Такая: ну, не срослось. Неважно, по какой причине, — вы же не объясняете в песне почему — не вышло, и все.
— Вчера было все ништяк, а сегодня кипеш, как блатные говорят, так? То есть я пою с некой долей депрессии, но она допускает другие возможности, о которых не говорится в песне?
— Да.
— Мне это интересно, потому что для меня «Третье сентября» — это феномен вообще. Когда на корпоративе люди веселятся и просят ее спеть — это мне понятно. А вот когда, допустим, свадьба — потрясающая, на пятьсот человек гостей, все так торжественно — и вдруг жених с невестой говорят: «”Третье сентября”, пожалуйста». Я говорю, мол, ребята, это же депрессуха. Как можно на свадьбе петь эту песню?! На свадьбе нужно петь «Пусть тебе приснится Пальма-де-Майорка», «Обожаю я тебя, обожаю». Нет, обязательно «Третье сентября» — и хоть ты убей.
— Некоторые мои друзья говорят: «Не буду третьего сентября заходить в фейсбук, потому что там в меня сразу летит перевернутый календарь, Шуфутинский, рябины, костры». Каково это вообще — быть человеком-мемом?
— Не знаю. Ну, хорошо, приятно, что людям нравится и у них рождаются какие-то ассоциации с этой песней — значит, я добился результата. Попал туда, куда нужно. Но я не чувствую своей исключительности — Крутой и Николаев тоже сыграли огромную роль: они не спели эту песню, но они ее написали. А мемы — они все доброжелательные, я не видел таких, которые бы меня расстроили.
— Пару лет назад один москвич перевел «Третье сентября» на английский. Как вам кажется, похоже на правду?
— (читает) «Все ушло, все неправильно. Ты мой друг, I'm your foe». Я не знаю, что такое foe. It's too bad to it end it up forever… Да, симпатично. И близко к тексту. Если бы на концерте были американцы, я бы с удовольствием это прочитал. Хотя петь на английском все равно бы не стал.
«Дедушка, what do you think — is this right what Russia does in Syria?»
— Ваш младший сын Антон и четверо внуков живут в Филадельфии. Когда вы бываете у них в гостях, на каком языке говорите с внуками?
— На английском. По-русски никто из них не говорит. Ной музыкант, рэпер, и с ним я еще могу поговорить о музыке. Димитрий закончил факультет международных отношений и может спросить, например: «Дедушка, what do you think — is this right what Russia does in Syria?». И ему начинаю рассказывать, что там террористы, одно, другое. А 11-летние Захар и 7-летняя Ханна — ну о чем я с ними могу поговорить? How are you doing at school? So what’s happened? What did you do yesterday? У них-то язык родной, беглый, я по сравнению с ними по-английски вообще не говорю.
— Ной поет по-английски. Советуется с вами?
— Нет. Он же много лет уже это делает. Я был однажды на его выступлении в клубе в Сан-Диего, это было интересно. Есть рэперы, которые соревнуются на скорость, а Ной уделяет больше внимания смыслу текстов. Я так, как он, говорить не смогу, но понимаю, о чем он поет. У меня два внука музыканта: есть еще один, Миша Шуфутинский, ему 11 лет. Он здесь в Москве живет, учится играть на фортепиано в музыкальной школе при консерватории, с ним мы по-русски говорим легко.
— Вы думали о том, чтобы записать с Ноем дуэт?
— От меня такой инициативы точно никогда не последует, потому что я буду думать: «Он это делает, чтобы угодить мне». И потом спеть дуэтом — это же не просто взять и разделить песню пополам. Если это какая-то танцевальная штучка, под которую танцуют в клубе и никто не вслушивается в слова, то можно. Но если это песня — а Ной пишет хорошие стихи — то я должен думать и чувствовать так, как он. Или он — как я. Мы должны понимать друг друга. А мы все-таки живем на разных континентах и говорим на разных языках.
— Вы недавно поздравляли Михаила Боярского с вступлением в «клуб семидесятников». В чем, на ваш взгляд, преимущества этого возраста?
— Если сегодня кто-нибудь скажет мне: «Вы знаете, то, что вы едите, — это слишком вредное», я смогу ответить: «Неужели вы думаете, что мне до сих пор что-то еще вредно?». Если говорить серьезно, этот возраст очень важный. Как говорила моя бабушка, когда я, 13-летний, приходил из школы и спорил с ней — не хотел учиться: «Все, что ты еще не знаешь, я уже забыла».
В этом возрасте то, что они не знают, мы уже действительно забыли. Мы свободно можем слушать того, кого хотим, — и вообще не слушать того, кого слушать нужно даже «по понятиям», потому что не хочется. Говорить и не говорить, с кем хотим. Свобода нашего возраста это позволяет: тебе ничего не угрожает. Некого и нечего бояться.
Деятельность Meta (соцсети Facebook и Instagram) запрещена в России как экстремистская.
